Улыбка. Рэй Брэдбери
На главной площади очередь установилась еще в пять
часов, когда за выбеленными инеем полями пели далекие петухи и нигде не было
огней. Тогда вокруг, среди разбитых зданий, клочьями висел туман, но теперь, в
семь утра, рассвело, и он начал таять. Вдоль дороги по двое, по трое
подстраивались к очереди еще люди, которых приманил в город праздник и базарный
день.
Мальчишка
стоял сразу за двумя мужчинами, которые громко разговаривали между собой, и в
чистом холодном воздухе звук голосов казался вдвое громче. Мальчишка
притоптывал на месте и дул на свои красные, в цыпках руки, поглядывая то на
грязную, из грубой мешковины, одежду соседей, то на длинный ряд мужчин и женщин
впереди.
- Слышь,
парень, ты-то что здесь делаешь в такую рань? – сказал человек за его спиной.
- Это мое
место, я тут очередь занял, - ответил мальчик.
- Бежал бы ты,
мальчик, отсюда, уступил бы свое место тому, кто знает в этом толк!
- Оставь в
покое парня, - вмешался, резко обернувшись, один из мужчин, стоящих впереди.
- Я же
пошутил. – Задний положил руку на голову мальчишки. (Мальчик угрюмо стряхнул
ее.) – Просто подумал, чудно это: ребенок, такая рань, а он не спит.
- Этот парень
знает толк в искусстве, ясно? – сказал заступник, его фамилия была Григсби. –
Тебя как звать-то, малец?
- Том.
- Наш Том, уж
он плюнет что надо, в самую точку – верно, Том?
- Точно!
Смех покатился
по шеренге людей.
Впереди кто-то
продавал горячий кофе в треснувших чашках. Поглядев туда, Том увидел маленький
жаркий костер и бурлящее варево в ржавой кастрюле. Это был не настоящий кофе.
Его заварили из каких-то ягод, собранных на лугах за городом, и продавали по
пенни чашка, согреть желудок, но мало кто покупал, мало кому это было по
карману.
Том устремил
взгляд туда, где очередь пропадала за разваленной взрывом каменной стеной.
- Говорят, она
улыбается, - сказал мальчик.
- Ага,
улыбается, - ответил Григсби.
- Говорят, она
сделана из краски и холста.
- Точно.
Потому-то и сдается мне, что она не подлинная. Та, настоящая, - я слышал – была
на доске нарисована; в незапамятные времена.
- Говорят, ей
четыреста лет.
- Если не
больше. Коли уж на то пошло, никому не известно, какой сейчас год.
- Две тысячи
шестьдесят первый!
- Верно, так
говорят, парень, говорят. Брешут. А может, трехтысячный! Или пятитысячный!
Почем мы можем знать? Сколько времени одна сплошная катавасия была… И достались
нам только рожки да ножки.
Они шаркали
ногами, медленно продвигаясь вперед по холодным камням мостовой.
- Скоро мы ее
увидим? – уныло протянул Том.
- Еще
несколько минут, не больше. Они огородили ее, повесили на четыре латунных
столбика бархатную веревку, все честь по чести, чтобы люди не подходили слишком
близко. И учти, Том, никаких камней, они запретили бросать в нее камни.
- Ладно, сэр.
Солнце
поднималось все выше по небосводу, неся тепло, и мужчины сбросили с себя
измазанные дерюги и грязные шляпы.
- А зачем мы
все тут собрались? – спросил, подумав, Том. – Почему мы должны плевать?
Григсби и не
взглянул на него, он смотрел на солнце, соображая, который час.
- Э, Том, причин
уйма. – Он рассеянно протянул руку к карману, которого уже давно не было, за
несуществующей сигаретой. Том видел это движение миллион раз. – Тут дело в
ненависти. Ненависти ко всему, что связано с Прошлым. Ответь-ка ты мне: как мы
дошли до такого состояния? Города – груды развалин; дороги от бомбежек – словно
пила: вверх-вниз; поля по ночам светятся, радиоактивные… Вот и скажи, Том, что
это, если не последняя подлость?
- Да, сэр,
конечно.
- То-то и оно…
Человек ненавидит то, что его сгубило, что ему жизнь поломало. Так уж он
устроен. Неразумно, может быть, но такова человеческая природа.
- А есть хоть
кто-нибудь или что-нибудь, чего бы мы не ненавидели? – сказал Том.
- Во-во! А все
эта орава идиотов, которая заправляла миром в прошлом!.. Вот и стоим здесь с
самого утра, кишки подвело, стучим от холода зубами – новые троглодиты: ни
покурить, ни выпить, никакой тебе утехи, кроме этих наших праздников, Том.
Наших праздников…
Том мысленно
перебрал праздники, в которых участвовал за последние годы. Вспомнил, как рвали
и жгли книги на площади, и все смеялись, точно пьяные. А праздник науки месяц
тому назад, когда притащили в город последний автомобиль, потом бросили жребий
и счастливчики могли по одному разу долбануть машину кувалдой!..
- Помню ли я,
Том? Помню ли? Да ведь я разбил переднее стекло. Стекло, помнишь? Господи,
звук-то какой был, прелесть! Тррахх!
Том и впрямь
словно услышал, как стекло рассыпается сверкающими осколками.
- А Биллу
Гендерсону досталось мотор раздолбать. Эх, и лихо же он это сработал, прямо
мастерски! Бамм! Но лучше всего, - продолжал вспоминать Григсби, - было в тот
раз, когда громили завод, который еще пытался выпускать самолеты. И отвели же
мы душеньку! А потом нашли типографию и склад боеприпасов – и взорвали их
вместе! Представляешь себе, Том!
Том подумал.
- Ага.
Полдень.
Запахи разрушенного города отравляли жаркий воздух, что-то копошилось среди
обломков зданий.
- Сэр, это
больше никогда не вернется?
- Что –
цивилизация? А кому она нужна? Во всяком случае, не мне!
- А я так
готов ее терпеть, - сказал один из очереди. – Не все, конечно, но были и в ней
свои хорошие стороны…
- Чего зря
болтать-то! – крикнул Григсби. – Все равно впустую.
- Э-э, -
упорствовал один из очереди, - не торопитесь. Вот увидите: еще появится
башковитый человек, который ее подлатает. Попомните мои слова. Человек с душой.
- Не будет
этого, - сказал Григсби.
- А я говорю,
появится. Человек, у которого душа лежит к красивому. Он вернет нам – нет, не
старую, а, так сказать, ограниченную цивилизацию, такую, чтобы мы могли жить
мирно.
- Не успеешь и
глазом моргнуть, как опять война!
- Почему же?
Может, на этот раз все будет иначе.
Наконец и они
вступили на главную площадь. Одновременно в город въехал верховой, держа в руке
листок бумаги. Том, Григсби и все остальные, копя слюну, подвигались вперед –
шли, изготовившись, предвкушая, с расширившимися зрачками. Сердце Тома билось
часто-часто, и земля жгла его босые пятки.
- Ну, Том,
сейчас наша очередь, не зевай!
По углам
огороженной площадки стояли четверо полицейских – четверо мужчин с желтым
шнурком на запястьях, знаком их власти над остальными. Они должны были следить
за тем, чтобы не бросали камней.
- Это для
того, - уже напоследок объяснил Григсби, - чтобы каждому досталось плюнуть по
разку, понял, Том? Ну, давай!
Том замер
перед картиной, глядя на нее.
- Ну плюй же!
У мальчишки
пересохло во рту.
- Том, давай!
Живее!
- Но, -
медленно произнес Том, - она же красивая!
- Ладно, я
плюну за тебя!
Плевок Григсби
блеснул в лучах солнца. Женщина на картине улыбалась таинственно-печально, и
Том, отвечая на ее взгляд, чувствовал, как колотится его сердце, а в ушах будто
звучала музыка.
- Она
красивая, - повторил он.
- Иди уж, пока
полиция…
- Внимание!
Очередь
притихла. Только что они бранили Тома – стал, как пень! – а теперь все повернулись
к верховому.
- Как ее
звать, сэр? – тихо спросил Том.
- Картину-то?
Кажется, «Мона Лиза»… Точно: «Мона Лиза».
- Слушайте
объявление, - сказал верховой. – Власти постановили, что сегодня в полдень
портрет на площади будет передан в руки здешних жителей, дабы они могли принять
активное участие в уничтожении…
Том и ахнуть
не успел, как толпа, крича, толкаясь, мечась, понесла его к картине. Резкий
звук рвущегося холста… Полицейские бросились наутек. Толпа выла, и руки клевали
портрет, словно голодные птицы. Том почувствовал, как его буквально швырнули
сквозь разбитую раму. Слепо подражая остальным, он вытянул руку, схватил клочок
лоснящегося холста, дернул и упал, а толчки и пинки вышибли его из толпы на
волю. Весь в ссадинах, одежда разорвана, он смотрел, как старухи жевали куски
холста, как мужчины разламывали раму, поддавали ногой жесткие лоскуты, рвали их
в мелкие-мелкие клочья.
Один Том стоял
притихший в стороне от этой свистопляски. Он глянул на свою руку. Она судорожно
притиснула к груди кусок холста, пряча его.
- Эй, Том, ты
что же! – крикнул Григсби.
Не говоря ни
слова, всхлипывая, Том побежал прочь. За город, на испещренную воронками
дорогу, через поле, через мелкую речушку. Он бежал и бежал не оглядываясь, и
сжатая в кулак рука была спрятана под куртку.
На закате он
достиг маленькой деревушки и пробежал через нее. В девять часов он был у
разбитого здания фермы. За ней, в том, что осталось от силосной башки, под
навесом, его встретили звуки, которые сказали ему, что семья спит. Спит мать,
отец, брат. Тихонько, молча он скользнул в узкую дверь и лег, часто дыша.
- Том? –
раздался во мраке голос матери.
- Да.
- Где ты
болтался? – рявкнул отец. – Погоди, вот я тебе утром всыплю…
Кто-то пнул
его ногой. Его собственный брат, которому пришлось сегодня в одиночку трудиться
на их огороде.
- Ложись! –
негромко прикрикнула на него мать.
Еще пинок.
Том дышал уже
ровнее. Кругом царила тишина. Рука его была плотно-плотно прижата к груди.
Полчаса лежал он так, зажмурив глаза.
Потом ощутил
что-то: холодный белый свет. Высоко в небе плыла луна, и маленький квадратик
света полз по телу Тома. Только теперь его рука ослабила хватку. Тихо,
осторожно, прислушиваясь к движениям спящих, Том поднял ее. Он помедлил,
глубоко-глубоко вздохнул, потом, весь ожидание, разжал пальцы и разгладил
клочок закрашенного холста.
Мир спал,
освещенный луной.
А на его
ладони лежала Улыбка.
Он смотрел на
нее в белом свете, который падал с полуночного неба. И тихо повторял про себя,
снова и снова:
«Улыбка,
чудесная улыбка…»
Час спустя он
все еще видел ее, даже после того, как осторожно сложил и спрятал. Он закрыл
глаза, и снова во мраке перед ним – Улыбка. Ласковая, добрая, она была там и
тогда, когда он уснул, а мир был объят безмолвием, и луна плыла в холодном небе
сперва вверх, потом вниз, навстречу утру.
Размещено 10/07/2005 Использование материала статьи разрешается только с указанием активной ссылки на первоисточник (c) www.world-of-love.ru
|